Суть народного просвещения именно в том, чтобы изменить взгляд человека на мир с мистического на научно-практический.

На школьной скамье нам говорят, что современную науку породило накопление эмпирических данных и отдание предпочтения опыту перед абстрактными метафизическими теориями. На деле все обстояло наоборот. Сумма фактов, которыми располагали европейские ученые на пороге Нового времени, принципиально не отличалась от набора познаний античных или индийских, арабских или китайских естествоведов. Значит, не накопление фактов само по себе совершило прорыв к принципиально новой научной парадигме.

Для оправдания попыток рационального постижения мироздания потребна была еще и уверенность в том, что незримая сторона мира не просто есть, но и познаваема человеческим разумом. Это означало отнюдь не очевидную убежденность в том, что законы космоса написаны на языке человеческого разума.

В свою очередь, умопостигаемость сущностного мира предположима не при всех метафизических условиях. Научному исследованию поддается только та вселенная, которая от края и до края разумна. Таковой она может восприниматься только в мире монотеизма.

Если за каждым явлением природы прячется отдельная воля, которая в своих действиях никак не согласуется с волями иных духов, то в этом космическом плюрализме приходится оставить всякую надежду найти единые, постоянные и понятные принципы устроения мироздания. Итак, одна вселенная — один Творец. Единый круг мировых движений — и одна Воля, которая его направляет.

Отсюда, в частности, понятно, почему научная картина мира не могла возникнуть в мире иудейской каббалистики. Вот раби Симон, учащий: «Каждая былинка имеет ангела-хранителя, который властно повелевает ей: расти!». Это значит, что понять рост и движение былинки можно лишь угадав волю ее ангела. Былинок биллионы — ангелов не меньше…

Но если Единый Творец составляет единый план в мире, то самотождественность Творца как бы гарантирует и то, что принципы, по которым действует наша часть вселенной, имеют силу и во всех остальных ее слагаемых.

Поэтому, как справедливо заметил С. Яки, ни один иной аргумент не может быть более антихристианским в полемике со сциентизмом, чем утверждение, что вселенная «таинственна».

Монотеизм, утверждая полную зависимость мира от воли Единого Творца, тем самым освобождает мир и его феномены, к познанию которых стремится человек, от засилия бесчисленного множества мелких демонических диктатур. Мир волевого плюрализма неизбежно иррационален. Естественно, что в мире множественно-дробных демонических воль человек может ориентироваться лишь иррационально же. Понятно, почему «праздник Акиты в Вавилоне предполагал, что только мистерии могут удержать космос от распада в хаос. При этом для борьбы с иррациональностью природы мистерии должны отличаться тем же качеством».

В отличие от вавилонских и прочих более ранних мифов, где хаос предшествует бытию, в ветхозаветной истории мир рождается чистым актом божественной воли. «Подлинное понятие творчества, которое одним повелевающим словом воздвигает мир к существованию из ничего, есть только в Библии», — пишет Р. Гвардини.

Но то, что мир сотворен, а не порожден Богом, означает, что сам мир не есть Бог. Монотеизм производит демифологизацию мира. И тем самым делает его доступным для не-мистического познания. Если мы вспомним, что Галилей уподобляет эксперимент пытке, то поймем, почему экспериментальная наука не могла появиться в языческом обществе: тело Бога пытать нельзя. Как христианину не придет в голову ставить химические эксперименты по выяснению состава Св. Даров, так и язычник, воспринимающий мир как непосредственное проявление Божества, не может позволить насиловать святыню. Позиция язычника сегодня нам может казаться более экологичной, более нравственной — но все же она содержит в себе явственный запрет на науку (во всяком случае, на ее возникновение: традиционные общества могут в меру своей секуляризации принимать принципы уже открытого европейцами мироустройства, но не могут сами их формулировать).

Монотеизм освобождает природу для науки — во-первых, для ее экспериментов, а во-вторых, вообще для ее мыслительных предположений. В христианстве образом Творца оказывается не мир, а человек, Единородным Богу оказывается Сын, а не Вселенная. Эта удаленность мира и человека от Бога позволила создать пространство космологуменов, то есть таких суждений о человеке и мире, которые не принимали сразу религиозного характера и тем самым не навлекали подозрений в кощунстве. «Творение из ничего — это догмат, переносящий центр смысловой деятельности с природы на сверхприродное начало, лишающий природу той самостоятельности, которую она имела у греков. Именно отношение к природе как к чему-то божественному, самоценному и самостоятельно сущему, то есть некоторая сакрализация природы является, на наш взгляд, одной из причин того, почему в античности принципиально не могла появиться наука", — пишет авторитетнейший современный русский историк культуры П. П. Гайденко.

В развитом язычестве бог-мир окружает человека, и высший познавательный и жизненный идеал человек находит в отдаче себя целому. Напротив, христианство, помещая человека в зазор между Богом и тем миром, который не есть Бог, требует от человека усилия по прорыву. В то время как в христианстве Бог творит, а человек преображает мир «деланием», Дао производит его «недеянием».

Очевидно, описание истории науки лишь в терминах накопления фактов и теоретических прозрений недостаточно. Надо привлекать вне-научные, культурные основания.

Почему везде, кроме Европы, наука оказалась хилым ребенком, умершим вскоре после родов?

Почему китайцы не использовали свои открытия? «В самой духовной подкладке восточной культуры отсутствовало нечто важное, что-то такое, благодаря чему Запад смог породить технологию».

Как показал Нидем, китайская наука развивалась, пока доконфуцианские философы сохраняли веру в единого Творца — до тех пор, пока не восторжествовало квазипантеистическое отождествление человека и общества с Природой. Теперь уже Природа не мыслилась подчиненной трансцендентному по отношению к ней Разуму — а значит, и человеческий разум не мог предъявлять своих прав на ее познаваемость.

Итак, у той колыбели, которой для новоевропейской науки явились средние века, должны были все время находиться слова Писания: «Бог расположил все мерою, весом и числом» (Прем. 11, 20).

И, наконец, третье условие, необходимое для становления науки: невидимо-идеальный мир постигаемых сущностей должен иметь непосредственное отношение к миру видимых вещей. Ученый не только должен быть убежден в том, что ему есть что познавать за гранью видимых феноменов. Он не только должен быть убежден в том, что эта незримая сфера эйдосов доступна его познанию. Но еще он должен быть убежден, что, изучая незримые — законы математики, — он изучает тем не менее именно видимый мир. По сути это вера в то, что мир идеального воплощен в нашем мире.

Математика была и в Греции. Но ее там не использовали для создания физики. По замечательному выражению Честертона, «древние греки за дриадами не видели леса».

Нужно было средневековье, аскетически сводящее мир к Библии, чтобы лишить звезды сакрального статуса, чтобы начать говорить о звездах как о камнях — не рискуя при этом быть убитым возмущенными жрецами. Ведь именно за это Анаксагор был выслан из Афин. Чтобы Коперника не постигла подобная же участь, ему нужен был преп. Иоанн Дамаскин: «Никто же да не думает, что небеса или светила одушевленны, ибо они — бездушны и бесчувственны». Хотя «Писание умеет олицетворять» — из стиха, утверждающего, что «небеса поют славу Господу» не следует одушевленность астрономических сфер (и преп. Иоанн поэтому вполне мог уже очень ясно объяснять, что причина затмений — в земной тени, падающей на Луну.

Кроме того, в европейских ученых желание познать не только отвлеченные идеальные принципы, но и конкретную данную реальность пробуждал и историцизм христианства.

Для интереса к научному изучению эмпирического мира нужно оправдание истории. История единична и конкретна, воплощенна — как конкретен и воплощен эмпирический мир. Интересно, что в «Государстве» Платона разрешаются только те науки, которые носят созерцательно-эйдетический характер: геометрия, арифметика, музыка, астрономия и диалектика. «Это науки исключительно пластически-архитектонического характера. Все они оперируют или просто числом или четкими и резкими идеями», — пишет А. Ф. Лосев. Здесь нет места для истории. Но, значит, христианство со своим «при Понтийстем Пилате» и дало повод к появлению исторического интереса, к исследованию конкретности библейских повествований. Исследовательский интерес людей начал воплощаться, то есть обращаться к конкретной и исторически данной реальности, существующей в пределах пространства и времени.

Еще одно следствие монотеизма: освобождение астрономии от ангелологии. Для средневекового мистика восприятие Бога настолько ярко, что во всем мире он видит только одну существенную разницу: между Богом и тем, что не есть Бог. Творец и тварь — вот основная дихотомия развитого христианского богословия, пришедшая на смену языческому противопоставлению земли и неба. Перед величием Творца меркнет то различие, которое есть между небесным миром и земным, между миром звезд и планет и миром людей.Но это в конце концов означало, что мир видимых небес можно исследовать по аналогии с нашим земным миром. В частности, законы земного движения оказалось возможно перенести на законы движения светил.

 http://wpogosov.narod.ru/kuraev.html